Королева Маб
Не знаю, как выразиться точнее. Это место превращается в помойку, и я не могу этому помешать. Да и не хочу.
то, что Гамильтон любит пописывать, когда ему вступает- Мы не встречались в четверг того странного теплого месяца, прошлого года? В небе над Токио звезды горели так яростно...
- Шторм над Гудзоном, очень легкая лодка. Небо Нью-Йорка казалось смертельно раненым. Вы там тонули, вы разве не помните?...
- Может быть. А вы не сидели в Праге за столиком, мы там столкнулись руками нечаянно?
- Кажется, в Рио, оттуда я слал телеграммы без адреса... И не получая ответа...
- Знаете, я мог вас любить, немного отчаянно...
А в изношенной мышце всегда есть неловкая пауза, малая доля секунды
- А я просто мог бы... зачем вы молчали?
Жаль не... Жаль
Джонни выходит на балкон, небритый и хмурый, как черное дуло пистолета, нежно лелеет в руках кружку с обжигающим кофе, украдкой поглядывая на соседний дом. За занавесками невесомо колышутся вязкие, как хурма, тени и сигаретный дым, длинные пальцы, унизанные кольцами, то появляются, то исчезают, словно играют на невидимой арфе. Пахнет черемухой и грозой.
Джонни знает, что уже полвосьмого, и соседский парнишка скоро выйдет, потому что сегодня солнечное утро. Потому что сегодня, наконец, можно взять Лейку и снимать все подряд, начиная от дворовых собак, и заканчивая косо стоящими фонарными столбами. Это все сейчас называется модным словом "концепт". Но что Джонни смыслит в моде? Ни-че-го...
Можно просто читать, увязнув в мягком кресле, и морщить нос, когда легкий бриз ерошит волосы на затылке. Джонни не подглядывает, нет. Джонни выше таких понятий. Просто иногда он стоит на своем балконе и пьет кофе. И отчаянно мерзнет, как воробей на жердочке. Он всегда одет не по погоде, всегда слегка простужен, что добавляет ему этакой глубинной хрипотцы в голосе. Сам он - леопард, лениво доживающий свои деньки, сух и вальяжен, все еще Джонни, не Джон (коротко и без изюминки), не мистер Штайнер (сухо и официально). Еще не старый, но уже не охотится, да и кровь.... не та.
Наконец, соседский мальчик появляется, вылетая на соседний балкон единым балетным па.
А слова нанизываются сами, словно пестрые драгоценные бусины на шелковую нитку. Где же делают таких тонких-звонких, острых как лезвие, нежных как бутон гиацинта. Один выстрел из-под темных, будто бы подведенных ресниц, и сердце бешеное колотится, чашка в руках едва ли не крошится, от того как сладко сводит пальцы. Приворот, как есть приворот, - думает Джон, продолжая украдкой пялиться. А его жар-птица, одетая легко, будто и не март на дворе, все потягивается и никак не остановится. Рисуется, да только не для кого. Тонкая майка съезжает на плечо, куда-то в район сердечного тремоло. Ранее утро, из свидетелей только кот в кладовке под лестницей, да и, пожалуй, уже не тепло, небо начинает хмуриться, угрожая потопом.
Джон поливает остатками кофе бегонию, и уходит в дом. Что за проклятие, не позорься, кот мартовский...
Он ложится на хлипкий диван, встревающий его стоном покореженных пружин. Вещь, хранящая тепло его тела, уже дышит на ладан, а выкинуть жалко... Теперь он уже не леопард, а побитое морозом осеннее яблоко на земле, с пустой сердцевиной, которое сгниет под саваном снега.
И вот уже вечер, разверзаются хляби небесные, Джонни бежит за кофе в ближайшую лавку, прыгает по лужам, ощущая бесшабашное веселье. А когда возвращается, мокрый насквозь, видит свою чудо-птицу у себя под дверью. Дождь иссякает вовсе, капает медленно-медленно, выжимая свинцовое облако досуха.
- Мне сказали, что вы -доктор.
Парнишка протягивает ему ладони, усыпанные осколками стекла, словно драгоценными камнями. Ранки размером с игольное ушко кровоточат, заливая тускло мерцающие кольца.
Джонни качает головой. Ветеринар. Не доктор. Но в итоге уводит его к себе. Мальчишка сидит на стуле, хрупкий как ампула морфина, улыбается кривовато и беззащитно, словно не привык окончательно или не было повода так улыбаться. Джонни аккуратно снимает кольца, переполненный интимной нежностью, ловко вынимает осколки, не задавая вопросов, дезинфицирует и перевязывает истерзанные руки кипенно-белым бинтом.
- Не пианист? - дозировка заботы в голосе выверена с точностью снайпера
- Нет... Ювелир
Жар-птица смотрит в сторону, словно надеясь увидеть на стене, вместо обоев в цветок картину мироздания.
И Джонни прорывает
- А фотоаппараты твои?
Его гость смущается, неловко елозит на стуле, пытаясь пошевелить безвольными пальцами. Глаз не видно, только ресницы трепещут как удары пульса.
- Это так, чтобы запомнить...
Джонни медленно кивает, и наклоняется поправить повязки на ладонях. Где-то за доли секунды его настигает порывистое объятие, немного неловкое, крепкое с ноткой безнадежности. Джонни ошеломленно разглядывает собственные обои в цветок, словно в первый раз, а потом обнимает в ответ. И думает, может все-таки леопард...
то, что Гамильтон любит пописывать, когда ему вступает- Мы не встречались в четверг того странного теплого месяца, прошлого года? В небе над Токио звезды горели так яростно...
- Шторм над Гудзоном, очень легкая лодка. Небо Нью-Йорка казалось смертельно раненым. Вы там тонули, вы разве не помните?...
- Может быть. А вы не сидели в Праге за столиком, мы там столкнулись руками нечаянно?
- Кажется, в Рио, оттуда я слал телеграммы без адреса... И не получая ответа...
- Знаете, я мог вас любить, немного отчаянно...
А в изношенной мышце всегда есть неловкая пауза, малая доля секунды
- А я просто мог бы... зачем вы молчали?
Жаль не... Жаль
Джонни выходит на балкон, небритый и хмурый, как черное дуло пистолета, нежно лелеет в руках кружку с обжигающим кофе, украдкой поглядывая на соседний дом. За занавесками невесомо колышутся вязкие, как хурма, тени и сигаретный дым, длинные пальцы, унизанные кольцами, то появляются, то исчезают, словно играют на невидимой арфе. Пахнет черемухой и грозой.
Джонни знает, что уже полвосьмого, и соседский парнишка скоро выйдет, потому что сегодня солнечное утро. Потому что сегодня, наконец, можно взять Лейку и снимать все подряд, начиная от дворовых собак, и заканчивая косо стоящими фонарными столбами. Это все сейчас называется модным словом "концепт". Но что Джонни смыслит в моде? Ни-че-го...
Можно просто читать, увязнув в мягком кресле, и морщить нос, когда легкий бриз ерошит волосы на затылке. Джонни не подглядывает, нет. Джонни выше таких понятий. Просто иногда он стоит на своем балконе и пьет кофе. И отчаянно мерзнет, как воробей на жердочке. Он всегда одет не по погоде, всегда слегка простужен, что добавляет ему этакой глубинной хрипотцы в голосе. Сам он - леопард, лениво доживающий свои деньки, сух и вальяжен, все еще Джонни, не Джон (коротко и без изюминки), не мистер Штайнер (сухо и официально). Еще не старый, но уже не охотится, да и кровь.... не та.
Наконец, соседский мальчик появляется, вылетая на соседний балкон единым балетным па.
А слова нанизываются сами, словно пестрые драгоценные бусины на шелковую нитку. Где же делают таких тонких-звонких, острых как лезвие, нежных как бутон гиацинта. Один выстрел из-под темных, будто бы подведенных ресниц, и сердце бешеное колотится, чашка в руках едва ли не крошится, от того как сладко сводит пальцы. Приворот, как есть приворот, - думает Джон, продолжая украдкой пялиться. А его жар-птица, одетая легко, будто и не март на дворе, все потягивается и никак не остановится. Рисуется, да только не для кого. Тонкая майка съезжает на плечо, куда-то в район сердечного тремоло. Ранее утро, из свидетелей только кот в кладовке под лестницей, да и, пожалуй, уже не тепло, небо начинает хмуриться, угрожая потопом.
Джон поливает остатками кофе бегонию, и уходит в дом. Что за проклятие, не позорься, кот мартовский...
Он ложится на хлипкий диван, встревающий его стоном покореженных пружин. Вещь, хранящая тепло его тела, уже дышит на ладан, а выкинуть жалко... Теперь он уже не леопард, а побитое морозом осеннее яблоко на земле, с пустой сердцевиной, которое сгниет под саваном снега.
И вот уже вечер, разверзаются хляби небесные, Джонни бежит за кофе в ближайшую лавку, прыгает по лужам, ощущая бесшабашное веселье. А когда возвращается, мокрый насквозь, видит свою чудо-птицу у себя под дверью. Дождь иссякает вовсе, капает медленно-медленно, выжимая свинцовое облако досуха.
- Мне сказали, что вы -доктор.
Парнишка протягивает ему ладони, усыпанные осколками стекла, словно драгоценными камнями. Ранки размером с игольное ушко кровоточат, заливая тускло мерцающие кольца.
Джонни качает головой. Ветеринар. Не доктор. Но в итоге уводит его к себе. Мальчишка сидит на стуле, хрупкий как ампула морфина, улыбается кривовато и беззащитно, словно не привык окончательно или не было повода так улыбаться. Джонни аккуратно снимает кольца, переполненный интимной нежностью, ловко вынимает осколки, не задавая вопросов, дезинфицирует и перевязывает истерзанные руки кипенно-белым бинтом.
- Не пианист? - дозировка заботы в голосе выверена с точностью снайпера
- Нет... Ювелир
Жар-птица смотрит в сторону, словно надеясь увидеть на стене, вместо обоев в цветок картину мироздания.
И Джонни прорывает
- А фотоаппараты твои?
Его гость смущается, неловко елозит на стуле, пытаясь пошевелить безвольными пальцами. Глаз не видно, только ресницы трепещут как удары пульса.
- Это так, чтобы запомнить...
Джонни медленно кивает, и наклоняется поправить повязки на ладонях. Где-то за доли секунды его настигает порывистое объятие, немного неловкое, крепкое с ноткой безнадежности. Джонни ошеломленно разглядывает собственные обои в цветок, словно в первый раз, а потом обнимает в ответ. И думает, может все-таки леопард...
-
-
07.09.2013 в 17:38